В будёновке шёл по станице бандит.
Ему бы не шашку, а ржавый тесак.
Но вот на Дону теперь «новый казак»»!
А. Долгопятов, казак из города Новохопёрска.
Потомок донских казаков Константин Золотухин, ранее живший в Казахстане, а теперь проживающий в Белгороде, прочитав мою статью ««Расказачивание» казаков», написал:
«По воспоминаниям моих родных, уже в середине 1920 годов на Дону почти не осталось казаков. Немногих уцелевших согнали в колхозы и превратили в рабов. Планомерное уничтожение продолжается по сей день. Стирают память. Наша семья выжила только из-за того, что покинула Дон. Сейчас рассеяны по всему Миру. Вот недавно объявилась родня в США. От такого исхода из родных куреней единственный плюс - наша семья никогда не знала рабства. Дед до самой смерти говорил, чтобы туда не ездили. На хуторе осталась его двоюродная сестра, которая вышла замуж за иногороднего активиста. Дед приезжал к ней. Они выгоняли из дома всех, включая детей, запирали ставни и разговаривали. Это было уже при Брежневе».
Единственным ответом, который я мог дать на это горькое письмо, был следующий:
«Да, Константин, ситуация типичная и по многим материалам знакомая. И сегодня некий гонор, который выказывают на Дону некоторые шибко «родовые казаки» в отношении казачьих потомков, проживающих «не на Присуде», выглядит совершенно неуместным. На Присуде-то, кто оставался жить? Либо смирившиеся, склонившие голову перед красной нечистью или даже «покрасневшие» казаки, либо всякие иногородние, с благословения Сталина во второй половине 1930 годов напялившие казачью справу!».
И, как бы подтверждая мои слова, координатор Всеказачьего Общественного Центра по Смоленской области, потомок астраханских казаков Александр Алёшин написал следующее:
«Мои дед и баба вернулись, видимо по амнистии, в 1955 году с Сахалина. В родной станице Красноярская их дом был занят пришлыми и пришлось им поселится на окраине Астрахани в маленьком домике, я был там в детстве. Мне мать рассказывала, что казаков не осталось - всех выкосили, а осталось малое количество тех, кто активно сотрудничал с советской властью. Мои дед и баба совершили подвиг, сохранив свою семью и троих детей».
По завершении форсированной коллективизации (и даже во второй половине 1930 годов, когда началась кампания по конструированию «сталинского казачества») в казачьих станицах всё ещё оставались непримиримые противники большевиков, которые напоминали о себе более-менее активными действиями: «контрреволюционной агитацией», распространением листовок, созданием тайных организаций, нападениями на партийно-советских работников, представителей колхозной администрации, активистов и так далее.
Разорённые и «раскулаченные» казаки, нередко высланные, но бежавшие из ссылки в родные края, вливались в состав уголовно-политических сообществ («банд»), сам процесс формирования которых являлся прямым следствием коллективизации. Причём, по ряду сообщений, некоторые казаки радикально меняли характер деятельности таких сообществ. Если «банды» обычно занимались грабежами и разбоями, то под влиянием казаков иногда переходили к террору против представителей советской власти и активистов. Так, в конце марта 1934 года в районе станицы Ивановской на Кубани возникла «банда» И. С. Кермана («26 лет, казак станицы Ивановской, единоличник, без определённых занятий, в 1929 году судим за убийство активиста, бежал из ссылки»). Деятельность этой группы, состоявшей из 8 человек, преимущественно беглых из ссылки:
«Проявлялась в систематических грабежах, кражах и терактах по отношению к местному советскому партийному активу».
Б. П. Шеболдаев и Е. Г. Евдокимов, к 1936 году возглавлявшие партийные организации Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краёв, где значительную часть населения составляли донские, кубанские и терские казаки, не могли не затрагивать «казачий вопрос» в своих речах и выступлениях. Во второй половине 1935 года они почти одновременно заговорили о казаках-колхозниках в весьма доброжелательной тональности, в унисон утверждая, что казачество утратило классовую дифференциацию, стало верным советской власти. Подобное единодушие заставляет предположить, что уже к исходу 1935 года краевое руководство на юге России получило какие-то указания из Москвы, касавшиеся смены отношения к казачеству. Но характерная недоговорённость в отношении казаков присуща и периоду второй половины 1930 годов. Советская власть, чувствуя политическую конъюнктуру, способствовала созданию новой идентичности - «советские казаки». В развёртывании политической кампании «за советское казачество» отчётливо видна тенденция создания социального резерва, который был нужен власти в конкретных исторических условиях жизни страны в 1930 годы. Как указывал А. П. Скорик, в советский период анализ причин кампании «за советское казачество» ограничивался содержанием передовицы главной большевистской газеты «Правда», где в качестве ведущих причин указывались рост просоветских настроений среди казаков в результате укрепления колхозного строя («казачество стало советским») и важность военных традиций казачества в деле укрепления обороноспособности Советского Союза. Не случайно со страниц «Правда» 18 февраля 1936 года большевики заявляли, что:
«Основная и подавляющая масса казачества сжилась и сроднилась с колхозным строем, сжилась и сроднилась с советской властью, покончив с проклятым прошлым, когда казачьи районы, особенно Дон и Кубань, были оплотом контрреволюции и гнездом антисоветского саботажа».
Но далее «Правда» проговаривается и об истинной причине поворота большевистской политики в отношении ещё остававшихся казаков:
«Лучшие черты казачества - способность к железной дисциплине, отвага и упорство, беззаветная самоотверженность в служении своей цели - могут и должны быть направлены на дело дальнейшего укрепления колхозов, на дело окончательного преодоления враждебных влияний, на дело превращения казачьего населения в могучий резерв рабоче-крестьянской Красной армии».
То есть, никакой гуманистической смены гнева на милость не было - был сугубо прагматический расчёт использовать казачью кровь так же, как ранее её использовали российские монархи. Не вызывает никаких сомнений, что вышеназванная кампания направлялась также и на достижение видимой социальной поддержки осуществляемому в 1930 годы колхозному строительству. Формирование нового отношения к казачеству ориентировалось на укрепление социальной опоры власти в условиях напряжения на международной арене и необходимости социальной устойчивости в северокавказском регионе. Это вполне ясно, если смотреть с позиций последующего исторического знания о коллаборационизме в среде казачества в годы войны. Кампания однозначно определила, что «советскому казачеству быть», она обозначила тенденцию нового социального проекта по созданию «советского казачества». Советское казачество должно было иметь объединяющую его идею поддержки советской власти, а какие-то иные внутригрупповые отличия оказывались в такой ситуации в меньшей степени нужны и важны. Военно-патриотический подъём выступал одним из генерализующих факторов социально-политической кампании «за советское казачество» (А. П. Скорик). Накануне II Мировой войны Постановлением ЦИК СССР от 20 апреля 1936 года с казачества были сняты ограничения по службе в РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии). Сталин милостиво позволил в 1936 году даже создать особые казачьи части в РККА, вернув им традиционную форму: черкески и казакины. Правда, разрешалось их одевать только для смотров и парадов, в остальное время казаки должны были носить общеармейские гимнастёрки и пилотки. Такие, с позволения сказать, казачьи подразделения в довоенное время занимались только тем, что проводили конные пробеги, устраивали живописные и красочные «Дни джигита», и выступали с исполнением старинных песен и танцев. Одним из наименее освещённых является вопрос о характере кампании «за советское казачество». Но источники предоставляют возможность высказать ряд принципиальных соображений.
Во-первых, кампания «за советское казачество» не означала возрождения казачества как особой социальной группы в составе советского общества. Советская власть не желала (да и не могла) воссоздавать казачество как сословие, ибо это противоречило бы её же собственной политике, с успехом осуществлённой в 1920 - начале 1930 годов, когда казаки лишились своего сословного статуса. Прежнее автономное положение казачьих Областей в советское время также было неприемлемо. Показательно в этой связи, что в ходе кампании «за советское казачество» среди знаменитых казачьих атаманов всегда назывались Степан Разин и Емельян Пугачёв, но крайне редко - Кондратий Булавин. Это вовсе не случайность, так как, в отличие от разинщины и пугачёвщины, в восстании Булавина было гораздо более чётко выражено стремление казаков к восстановлению независимости (или хотя бы автономии) Дона от Российского государства. «Забывая» Булавина, представители партийно-советского руководства тем самым сообщали «советским казакам», что им не следует и помышлять о придании казачьим Областям статуса автономий. А такие помыслы у многих казаков всё ещё оставались, чему в немалой мере способствовало то обстоятельство, что в казачьих общностях было широко распространено понимание себя не как сословия, но как нации, народа. И понимая себя так, многие казаки надеялись, что им будут предоставлены равные права с другими национальностями, включая и право на автономию. Так, в 1936 году донские казаки К. Крючок, Маляхов, Самсонов написали И. В. Сталину, К. Е. Ворошилову и С. М. Будённому письмо, в котором благодарили «вождей» за проказачьи постановления и обещали верно служить советской власти:
«Шлём пламенный привет и Великую любовную благодарность за постановления о Красной казацкой военной службе. Мы обещаемся и будем при всяких попытках буржуазии защищать наш Советской Союз стойко и крепко и ни одной минуты не бросим в неотпоре».
Казалось бы, обычное верноподданническое послание, написанное весьма безграмотно, но вполне искренне. Но после благодарностей и заверений в верности казаки написали крамольное:
«Просим организовать между нами Красно-Казацкую Автономную Советскую Социалистическую Республику. Дабы более нам, Красным казакам, сплотиться на отпор буржуазии, также и не быть с другими национальностями и иметь право на автономию, как и все остальные нации. Просим и ЦИК разрешить это предложение и опубликовать в газетах».
При этом авторы письма утверждали, что это пожелание ими выражено «со слов усех казаков - донских, кубанских и терских». Учитывая подобные настроения в массе казачества, упорное игнорирование Булавина в многочисленных речах и выступлениях партийно-советских деятелей в ходе кампании «за советское казачество» вовсе не выглядело перестраховкой. (А. П. Скорик). О том, что кампания «за советское казачество» не означала восстановления казачества как особой социальной или национальной группы, свидетельствовали предпринимаемые властями попытки объявить казаками всё население Дона, Кубани, Терека и Ставрополья. Координатор Всеказачьего Общественного Центра в Украине Е. П. Смирнов написал статью «О сталинских казачьих корпусах», в которой говорилось:
«По свидетельству очевидца той поры:
«Население станиц состоит, главным образом, из пришлых элементов, переселённых из всех областей России. Казаков осталось мало - стариков разогнали по всей России. Так, под Мелитополем пришлось мне случайно встретить в одном колхозе казачью семью из станицы Баталпашинской, переселённой сюда в 1932 году с Кубани. Старые казаки настолько забиты и придавлены большевиками, что открыто боятся себя называть казаками. Молодёжь либо боится, либо мало знакома с этим понятием».
Однако большевикам, формировавшим своё первое в мире «социалистическое государство» на развалинах бывшей Российской империи, нужно было пройти объявленный ими «этап национального строительства». И здесь важно было показать успешную советизацию уцелевшего казачества. Образцом должен был стать тот красный казак, который олицетворялся с героями Гражданской войны и зачастую мало что имел по отношению к реальному казачеству. Ведь среди «красных казаков» Гражданской войны оказались даже евреи - такие как Д. Шмидт (Гутман), С. Туровский, М. Жук (Нахамкин), И. Дубинский!
Советское правительство стало явно стремиться со второй половины 1930 годов использовать военно-патриотические традиции казачества. Да только где взять таких казаков, готовых служить большевизму? Поэтому в недрах партийно-чекистской номенклатуры зрели совершенно фантастические планы, вроде тех, чтобы влить в ряды казачества еврейских колонистов из Крыма и Южной Украины. В 1936 году еврейский писатель С. Годинер в соавторстве с Д. Липшицем в московском еврейском издательстве «Дер эмес» выпустил брошюру с документальным рассказом «Встреча в Цымле: договор дружбы колхозников - казаков и евреев». В действительности было сделано так, что группа еврейских колхозников будто бы выиграла соревнование по джигитовке и оказалась лучшими наездниками, чем природные казаки. В награду еврейская делегация получила казачью униформу и право называться казаками, а также заявила о том, что сформирует в своём Златопольском районе Кировоградской области отряд «ворошиловских казаков». Е. Г. Евдокимов на торжественном пленуме ростовского горсовета в марте 1936 года заявил прямо:
«Я не сомневаюсь в том, что колхозные казаки с радостью будут приветствовать, если тот, кто раньше считался иногородником, наденет казачью форму».
В конце марта 1936 года С. М. Будённый в докладной записке И. В. Сталину и К. Е. Ворошилову предлагал:
«Казаками считать поголовно всё население Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краёв, в том числе и бывшее Ставрополье, за исключением, разумеется, горских народностей в связи с тягой, в особенности среди молодёжи, к ношению форменной казачьей одежды, предоставить право ношения её всему населению указанных краёв, имея ввиду, что и иногородние, в особенности молодёжь, будут с удовольствием носить казачью одежду».
Эти идеи в определённой степени были воплощены. По крайней мере, некоторые бывшие «иногородние» действительно надели казачью форму. Сталинским режимом приветствовалось именно новое, «советское казачество», а досоветский период казачьей истории подлежал очернению или забвению. Не случайно Б. П. Шеболдаев в статье «Казачество в колхозах» утверждал:
«На перепаханной революцией земле Дона и Кубани выросли новые люди, которым незачем оглядываться назад. Их мысли и надежды - в будущем».
Не случайно и писатель Н. А. Островский в состоявшейся 26 марта 1936 года телефонной беседе с корреспондентом Азово-Черноморского отделения ТАСС передавал привет именно «молодому, советскому казачеству». Показательна также и реакция Ростовского обкома ВКП(б) в сентябре 1937 года на одну из радиопередач областного радиокомитета, в которой герой романа М. Шолохова «Тихий Дон» Григорий Мелехов сравнивался с молодыми «советскими казаками». Члены бюро обкома с осуждением заключили:
«Такое сопоставление образа Григория Мелехова - махрового контрреволюционера - с образом советского казака - это ничто иное, как гнусная клевета на советское казачество».
То есть, о казачьей особости, самобытности, олицетворяемой в образе Григория Мелехова, в период кампании «за советское казачество» необходимо было забыть».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
Александр Дзиковицкий, Всеказачий Общественный Центр.